«Ковидный фронт по-пензенски». Честный репортаж из горнила раскаленного смертельного реактора - «я не единожды заглянул в глаза смерти»...

07 декабря 2020, 06:10
"Стоило только переодеться под лестницей, проститься с родными и подняться в эту палату – как захлопнулась вся прежняя жизнь, а здесь выперла такая мерзкая, что от неё ещё жутче стало (...). Уже не выбрать было приятного, успокаивающего, на что смотреть, а надо было смотреть на восемь пришибленных существ, теперь ему как бы равных, – восемь больных в бело-розовых, сильно уже слинявших и поношенных пижамках, где залатанных, где надорванных, почти всем не по мерке. И уже не выбрать было, что слушать, а надо было слушать нудные разговоры этих сбродных людей, совсем не касавшиеся Павла Николаевича и неинтересные ему. 

Он охотно приказал бы им замолчать, и особенно этому надоедному буроволосому с бинтовым охватом по шее и защемлённой головой – его просто Ефремом все звали, хотя был он не молод.

– Теперь всё, профессор. Домой не вернёшься, понятно?

В палате было очень тепло, Павел Николаевич лежал сверх одеяла в пижаме и тюбетейке. Он поправил очки с золочёным ободочком, посмотрел на Ефрема строго, как умел смотреть, и ответил:

– Я не понимаю, товарищ, чего вы от меня хотите? И зачем вы меня запугиваете? Я ведь вам вопросов не задаю.

Ефрем только фыркнул злобно:

– Да уж задавай не задавай, а домой не вернёшься. Очки вон можешь вернуть. Пижаму новую.

Сказав такую грубость, он выпрямил неповоротливое туловище и опять зашагал по проходу, нелёгкая его несла.

Павел Николаевич мог, конечно, оборвать его и поставить на место, но для этого он не находил в себе обычной воли: она упала и от слов обмотанного чёрта ещё опускалась. Нужна была поддержка, а его в яму сталкивали. В несколько часов Русанов как потерял всё положение своё, заслуги, планы на будущее – и стал семью десятками килограммов тёплого белого тела, не знающего своего завтра"... Александр Солженицин, "Раковый корпус", фрагмент.

В редакцию Бюро The Penza Post пришло письмо от человека, который в течение 7 (!) недель боролся за жизнь, заразившись в одной из пензенских больниц коронавирусом, проходя там профилактическое лечение. 7 недель он умирал, вновь оживал, опять умирал, и вновь выползал из объятий смерти...

Публикуем письмо с небольшими изъятиями правового характера. Персональные данные нашего героя есть в редакции.

"Я простой среднестатистический пенсионер за 70. С кучей неустранимых ничем болезней, которые перед ковидом - фатальны. Запущенный диабет, запущенная гипертония, одна почка, лишний вес... Пожалуй, мне не повезло. Я год соблюдал самоизоляцию в своем доме. Продукты привозили дети, оставляя у калитки.

Как обычно раз в год я лег в городскую больницу для плановой профилактики своего дряхлого здоровья. В палате оказалось четверо ковидных из десяти всех нас. На 8 день, перед выпиской, я заболел короной. Меня вывезли, как всех, кто заболевал, в бокс. Через день мне повезло - я оказался в КИМе, на Красной. Поэтому я жив.

7 недель я боролся за свое право остаться живым в смертельной схватке с вирусом-убийцей. Я умирал, задыхаясь, вновь оживал от смерти, затем опять умирал. Сколько раз это было - я сбился со счета. Легкие отказывались дышать, я едва мог идти по стенке до туалета в пяти метрах от моей кровати и обратно. Мне было стыдно "ходить под себя", я хотел даже в этом оставаться живым, как все. 

Кислород, постоянно кислород... Мегакубы кислорода...

В меня вливали тонны жидких лекарств в виде нескончаемых капельниц. Десятки уколов. Я не мог спать, а лишь проваливался в тягучую бездну какой-то не приносящей облегчения дремоты, тревожной и навязчивой в своей безысходности. 

Открывая глаза я вновь видел прежнее - глаза медсестер, врачей, соседей по палате. Врач, милая уставшая женщина с грустными глазами, Анна Васильевна, меня подбадривала - "не уходи, мы тебя вытащим, не уходи, слышишь"...

Она постукивала больных по груди, шутила, пытаясь поднять наш угасающий жизненный тонус...

Были минуты, когда я говорил сам себе - "все, это конец"... "Баста".

Я верил ей, заряжался ее оптимизмом, болезнь, казалось, отступала на несколько часов, мне казалось, что я выздоравливаю... Нет - вновь очередная ночь, тягостная дремота, пот, кашель, нехватка дыхания, все сначала, как будто мы соревновались с НЕЙ, КОРОНОЙ, кто сильнее, кто коварнее... Кто выстоит. И так - почти месяц. Она меня проверяла. На прочность. На силу воли. На тягу к жизни. На... кураж. Крутила, убивала, умертвляла... А я все жил и жил, еле дыша.

Поразили люди в белых халатах. Если бы я мог, я всем им и каждому в отдельности отлил памятник из чистого золота, чтобы другое поколение людей, которое будет жить после нас, узнало, каково этим людям было здесь, среди нескончаемой череды живых трупов, лжи, кричащих, требующих, угасающих... На фоне проклятой "оптимизации", в которую всех их загнал чей-то "умный" гений... 

Поразили соседи по палате. Я умирал дольше всех, все 7 недель кряду, я был самый старый среди них по времени пребывания в этом горниле теней, "дед", как в армии у дембелей, где каждый оказался равным среди равных. Привозили в палаты и бизнесменов, и политиков, и банкиров - тех, кто считал себя ВИПом в той, забольничной жизни. Вероятно, отдельных боксов для людей со статусом не хватало, все ложились со всеми, невзирая на регалии и статусность. Выжить бы.

Люди проявлялись здесь иначе, как на войне. Но ведь это и есть война, в которой непознанный вирус стреляет в спину. Не предупреждая. Его не ждешь. И не знаешь, куда попадет смертельная пуля и из какого угла.

В нашей обычной палате на 10 коек мне запомнился бизнесмен, который угощал всех икрой, подбадривая. Он стал иначе смотреть на мир, пройдя это Чистилище.

Банкир кормил меня с ложки, видя, что даже есть я сам уже не мог...

Еще один пациент подарил, уходя, градусник, которые ежедневно десятками выпадали из слабеющих рук умирающих, разбивались, и которых по указанной причине не хватало - "держи, дед, на память, он счастливый, ты выкарабкаешься, как и я, с талисманом".

Рядом реально умирали люди. Сначала они часами стонали, потом - угасали, незаметно уходя... Их увозили в реанимацию. Так говорили. А может быть уже и в морг, ведь об этом не принято сообщать рядом лежащим. 

Война. Это война, фронт, страшный в своей подлости и непредсказуемости. Я не воевал к счастью в 1945, но я ощутил себя пушечным мясом в окопах под ковровыми бомбардировками с пистолетом против вакуумных бомб...

Горе вокруг. Везде. Кареты неотложек, казалось бы, идут и идут непрерывным потоком. Сутками. И в этом горе - врачи - роботы. Врачи - камикадзе. Врачи без права на эмоции и слабость. Врачи, валящиеся с ног и... заболевающие, спасая других, чужих.

Уставшие, истекающие пОтом в защитных одеяниях. С погасшими глазами от горя везде. Но не покидающие свою бессрочную вахту Гиппократа, ставшей линией фронта. Что бы мы без них все делали? Кто бы за нас воевал?

Побеждая ковид я обреченно восхищался его иезуитством и неземной, неосмысляемой разумом его коварностью во всем. Он словно играл с человеком в кошки-мышки, отпуская его и... вновь захватывая, дыша в лицо своих смертельным перегаром в виде клокочущих легких. И не дыша, отдаляясь. И так - десятки раз. 

Он выбирает жертвы по одним ему известным законам. Я - весь больной, старый, инвалид - выжил... Хотя должен был по всем канонам умереть. Рядом более молодые, более здоровые - ушли... В чем эта тайна выбора? Кто знает?..

6 недель я не верил, что ОН меня отпустит. Просветление наступило на седьмой неделе. Когда я грязный, немытый (сил стоять в кабине душа не было совсем), раздавленный и деморализованный вдруг понял, что это - все. Ушел... Наконец-то. ОН ушел, оставил, ослаб... Я победил. Мы все победили, с врачами.

Я вспомнил этого врача, милую уставшую женщину с грустными глазами, которая меня подбадривала пару недель назад - "не уходи, мы тебя вытянем, не уходи, слышишь"... Спасибо ей и всем другим с ней рядом - вытянули... 

Ребята, пройдя это испытание, данное мне Богом, я теперь по-другому смотрю на окружающий нас всех мир. Я не ругаю врачей, как ругал со всеми вами до того, как. Я им благодарен за то, что они дали мне право выжить.

Я склоняю колени, и я снимаю шляпу перед всеми теми, кто по всем канонам жанра должен был плюнуть на все, забив, но... тянул, тянет и будет тянуть непосильную ношу на фоне продолжающегося в телевизорах ахового вранья, приписок и вакханалии, все больше поражающей некогда здоровый государственный организм... Оптимизация... Как же дорого она всем нам обошлась. Ну зачем?

5 отделение,  врач Полякова Анастасия - огромная благодарность.

Степкина Анна Васильевна, заведующий инфекционным боксированным отделением № 5 - огромная благодарность.

Всем другим, кого я не назвал поименно. Сестрам, санитаркам... Поклоняюсь низко Вам до земли. Вы дали мне жизнь, самое дорогое, что у меня есть.

Я не ругаю власть, которая в отсутствие должных ресурсов "оптимизации" изыскивает возможность спасать всех нас. Те, кто может это делать "вопреки" - не меньшие герои, мы знаем это. На них все сегодня свалено. Они платят по счетам за других.

Берегите себя. Ковидный фронт в разгаре. Я не умер. Не умирайте и вы тоже... Люди в халатах, спасибо, что вы есть!"

"Осторожно поворачиваясь, осторожно двигаясь (...) он выбрался из закатистой кровати, надел пижаму, шлёпанцы, очки, и пошёл, тихо шаркая.

За столом бодрствовала строгая чёрная Мария и чутко повернулась на его шарканье.

У начала лестницы в кровати какой-то новичок, дюжий длиннорукий длинноногий грек, терзался и стонал. Лежать он не мог, сидел, как бы не помещаясь в постели, и бессонными глазами ужаса проводил Павла Николаевича.

На средней площадке маленький, ещё причёсанный, жёлтый-прежелтый, полусидел высоко подмощенный и дышал из кислородной подушки, плащ-палаточного материала. У него на тумбочке лежали апельсины, печенье, рахат-лукум, стоял кефир, но всё это было ему безразлично — простой бесплатный чистый воздух не входил в его лёгкие, сколько нужно.

В нижнем коридоре стояли ещё койки с больными. Одни спали. Старуха восточного вида с растрепавшимися космами раскидалась в муке по подушке.

Потом он миновал маленькую каморку, где на один и тот же короткий нечистый диванчик клали всех, не разбирая, для клизм.

И наконец, набрав воздуха и стараясь его удерживать, Павел Николаевич вступил в уборную. В этой уборной, без кабин и даже без унитазов, он особенно чувствовал себя неотгороженным, приниженным к праху. Санитарки убирали здесь много раз в день, но не успевали, и всегда были свежие следы или рвоты, или крови, или пакости. Ведь этой уборной пользовались дикари, не привыкшие к удобствам, и больные, доведенные до края. Надо бы попасть к главному врачу и добиться для себя разрешения ходить во врачебную уборную.

Но эту деловую мысль Павел Николаевич сформулировал как-то вяло.

Он опять пошёл мимо клизменной кабинки, мимо растрёпанной казашки, мимо спящих в коридоре.

Мимо обречённого с кислородной подушкой.

А наверху грек прохрипел ему страшным шёпотом:

— Слушай, браток! А тут — всех вылечивают? Или умирают тоже?

Русанов дико посмотрел на него — и при этом движении остро почувствовал, что уже не может отдельно поворачивать головой, что должен, как Ефрем, поворачиваться всем корпусом. 

Он поспешил к себе.

О чём он ещё думал?! Кого он ещё боялся!.. На кого надеялся?..

Тут, между челюстью и ключицей, была судьба его.

Его правосудие.

И перед этим правосудием он не знал знакомств, заслуг, защиты"Александр Солженицин, "Раковый корпус", фрагмент.


    Комментарии для сайта Cackle
    Дайджест СМИ